Пишите нам club@curanderos.ru

Шепот джунглей

Андрей Шляхтинский

 

 Источник: http://www.mesoamerica.ru

Змеи поют по ночам

«…этнограф редко остается нейтральным по отношению к собственной группе… Если он выполняет свою работу в качестве ученого, представителя университета, то вполне вероятно, что в его прошлом можно найти объективные факторы, свидетельствующие о его неприспособленности к обществу, в котором он родился. Взяв на себя эту роль, он искал то ли возможности примирить на практике свою принадлежность к определенной группе с той дистанцией, которую он по отношению к ней сохранял, то ли просто способа использовать уже существующее состояние оторванности от группы, чтобы облегчить себе сближение с иными обществами, путь к которым он уже прошел наполовину».

Клод Леви-Стросс

 

Ровно сутки назад мы – старик, двое мужчин и два мальчика, лежа в темноте под навесами из пальмовых листьев в верховьях кебрады Уируяку, слушали, как серебряным колокольчиком тихонько плачет крошечная – с ноготь мизинца смоляно-черная лягушечка в ярко-желтых полосках. Ее имя – кануа мама, что можно перевести с языка кичуа как «хозяйка, дух дерева кануа». Кроха рыдала, оплакивая смерть своего брата – поверженного нами лесного гиганта кануа каспи; дерева седро, как зовут его по-испански. В течении вот уже недели мои друзья – лесные индейцы кичуа с реки Бобонаса и я строим новое каноэ. И все это время кануа мама тихонько плачет. Что еще остается ей делать, когда мы, в довершение ко всему, разрушили ее дом. Ведь прежде она спокойно жила высоко в кроне рухнувшего лесного гиганта. А теперь? Мы не знаем, что станется с ней. Но семье моего хорошего друга нужно новое каноэ, так что выбор пал не в пользу крошки. Старики говорят, что лягушечка будет кричать каждую ночь до тех пор, пока дерево окончательно не превратится в каноэ и не будет вынесено из глубин леса к реке.

А сегодня вся семья в сборе. Точнее – две индейские семьи собрались в небольшом свайном доме на берегу Бобонасы. Небо заволочено тучами и звезд не видно. Вообще ничего не видно. Только джунгли живут своей жизнью, догадаться о присутствии которой можно лишь по доносящимся из них голосам. От таких голосов у меня вдоль позвоночника пробегает холодок и вообще как-то не по себе. Это тебе не невинные крики взбалмошных каштаново-рыжих дятлов куту тсуан, выпрашивающих порцию табака: «Тауаку ку-уай, тауаку ку-уай… табаку дай, табаку дай…» Это совсем другое, что-то очень древнее и тревожное. Гонки мурашек вдоль позвоночника у меня даже не столько от собственно звуков, сколько от осознания того, кому они принадлежат.

- Мутулю поет на том берегу, – комментирует индеец.

От таких слов меня и пробрала дрожь. То, что я принял за повторяющийся каждые пять минут громкий шорох трепыхающейся птицы, оказалось криком трехметровой мутулю. Злой ядовитой змеи, имеющей обыкновение ни с того ни с сего набрасываться на человека и преследовать его. А сейчас эта тварюга толщиной с голень взрослого человека «поет» на противоположном берегу почти напротив нашего дома.

- Здесь, в монте, много мутулю, – «успокаивает» меня друг. – Там, возле Канелоса (селение, откуда мы прибыли, спустившись по реке) их нет.

- А на Ятапи есть?

- Да, на Ятапи их тоже много, Андрес. В той стороне их предостаточно.

- Знаешь, я никогда прежде не слышал песню мутулю. Говорят, анаконды тоже поют, но и их мне не доводилось слышать. А это точно змея? – робкая надежда, что мой друг пошутил, еще слабо теплится во мне.

- Да, змея. Если не веришь – спроси у моего отца.

В ответ старик кивает головой.

- И часто они так поют? Почему же я не слышал их ни на Ятапи, ни в других местах?

- Часто. Тебе просто не везло, уауки – брат. Сколько раз я говорил тебе, что по ночам немного опасно ходить по лесу, надо быть осторожным.

Это мой старый товарищ и проводник так упрекает меня. По правде говоря, есть за что. До сих пор я не особо внимал страхам лесных индейцев перед змеями, особенно в темное время суток, и вел себя достаточно беспечно, бродя ночью в сельве и лазая по деревьям. Но теперь это в прошлом. Не исключено, что скоро я стану параноиком.

Похожая ситуация сложилась на днях, когда я случайно узнал, что в Бобонасе, как раз начиная от устья Уируяку и ниже, живут прегадкие рыбки, сомики-карниру. Эти маленькие длинные и, кажется, лишенные костей создания предпочитают спокойные воды, избегая верховьев рек с их бурным течением и порогами. Карниру – паразиты. Частенько их можно найти в жабрах более крупных рыб, например сомов-багре. Они проникают под жаберные крышки и обосновываются там, впившись шипастыми плавниками в тело хозяина и попивая его кровь. Все бы ничего, но карниру – «мясники» залезают не только в рыб, но еще и в купающихся животных, включая людей. И извлечь их из прямой кишки или уретры задача из не простых. Вот почему индейцы никогда не мочатся и не ходят «по большому» в реку на глубоких местах: аммиак, содержащийся в моче, привлекает карниру как свет – ночных мотыльков, и те стремятся пролезть в соответствующие дырки на теле человека.

Песня мутулю действует на всех угнетающе. Нас пятнадцать человек, причем большая часть – дети в возрасте от пяти месяцев до девяти лет. Им не по себе. Они поднимаются в свайный дом вслед за стариками.

- Ачи, качута куиндай, расскажи сказку, – прошу я отца моего друга, прислонившегося с сигаретой к бамбуковой стене.

Старик, мерцая огоньком сигареты, отмалчивается, но дети подхватывают, устраивая возню вокруг деда:

- Апайяйя, дедушка, расскажи про совку-бульюкуку, расскажи про бульюкуку!

И старик сдается. Едва он начинает говорить, как дети мгновенно притихают. Он говорит на кичуа. В темноте при неверном свете коптелки старый охотник живо, в лицах рассказывает древнюю сказку, которую слышал от своего деда, а в прохладном воздухе сладко пахнет табачным дымом:

- Как-то раз один знахарь-йячах отправился в лес охотиться. Дома у него осталась жена и двое сыновей. Он шел-шел, и заблудился. Мужчина ходил так два месяца. Жена, видя, что ее муж не возвращается, стала жить с другим мужчиной.

Много дней бродил знахарь, пока не встретился с маленьким бульюкуку. Тот пригласил его подняться к себе в гости. Там они разговаривали и пили чичу. После этого йячах вернулся домой и принес много мяса. Он спросил своих детей:

- Где ваша мать?

- Она на расчистке с другим мужчиной.

- Приготовьте это мясо и поешьте, – сказал отец.

Когда вернулась мать, дети сказали ей:

- Наш отец пришел и принес вот это мясо.

- Какой еще отец? Вы врете! – ответила женщина.

Тогда сыновья показали ей мясо, но мать, разозлившись, схватила его и вышвырнула прочь. Мальчики принесли его назад и съели. Снова пришел их отец и сказал:

- Не спите этой ночью. Я вернусь как бульюкуку. Вот так я буду кричать: «Булью-ку-ку-ку!» Настала ночь, и дети лежали, прислушиваясь. Прилетел бульюкуку, четыре раза облетел вокруг дома и прокричал:

- Булью-ку-ку-ку!

- Мама еще не уснула, – ответили дети.

Снова вернулся бульюкуку, облетел уаси четыре раза и прокричал:

- Булью-ку-ку-ку!

- Мама еще не уснула, – сказали дети.

Снова прилетел бульюкуку и крикнул:

- Булью-ку-ку-ку!

И дети ответили:

- Мама уже спит.

Тут отец-бульюкуку залетел в дом и коготком вырвал глаза у женщины и высосал их. И с мужчиной он поступил также. Проснувшись утром, женщина и мужчина поняли, что у них нет глаз, и спросили детей:

- У вас есть глаза?

- Да, – сказали те.

- А почему же у нас нет?

Задумавшись, женщина, наконец, сказала:

- Как мне быть? Если я стану деревом, то умру. Если стану амарун, тоже умру. Буду я бугью.

- Мне кажется, что это хорошо, – ответил мужчина.

И они отправились к реке. Женщина прыгнула в воду и превратилась в дельфина. Затем она три раза выпрыгнула и фыркнула. Мужчина прыгнул в воду и тоже стал бугью. Затем он три раза выпрыгнул и фыркнул.

Вот почему сегодня у бугью такие маленькие глазки. А знахарь забрал своих сыновей и увел их в лес, чтобы и они превратились в бульюкуку.

- Уауки, попроси своего отца рассказать еще сказку, – обращаюсь я к другу, и тот уговаривает старика под радостные восклицания детей. Две женщины – мать моего друга и его жена тоже сидят подле нас и внимательно слушают. Вдруг кто-то из мальчишек открывает рот, пытаясь что-то сказать, но тут же притихает, одернутый отцом.

- Давным-давно жил мужчина, который пользовался славой йячах, – говорил старик. – Как-то раз он сварил большой горшок айягуаски и, пристроив его за спиной, отправился в лес. Там он бродил целую неделю. В последний день человек пришел к огромному дереву пасу, на ветвях которого висело множество плодов. А так как он сильно проголодался, то принялся кушать их.

Вдруг на самых верхних ветвях появилась женщина с маленьким ребенком. Мужчина смотрел на нее, но сам не поднимался. Тогда она и ребенок спустились на землю.

- Хиии…хиии…хиии! – смеялась женщина.

Она сказала:

- Нарви плодов и дай мне поесть!

Та женщина была супаи. Мужчина забрался на дерево и нарвал целую кучу плодов, которые сбросил вниз. Она их подбирала с такой скоростью, что человек все никак не мог собрать необходимое количество. Тогда он, сидя на дереве, сказал женщине:

- Сестренка, положи ребенка поближе к дереву.

Та перенесла его к стволу, и здесь ребенок уснул. Видя это, мужчина спустился до нижних ветвей и со злостью вывалил целую кучу плодов прямо на ребенка. Женщина закричала:

- Осторожно! Ты же убьешь его!

И унесла ребенка прочь от дерева. Мужчина же снова принялся рвать плоды. Через какое-то время он сказал женщине:

- Сестренка, положи ребенка под дерево.

Та снова перенесла его к комлю. Тогда мужчина сорвал самые крупные плоды и убил ребенка. Увидев это, женщина рассвирепела:

- Я съем тебя! Спускайся!

Но человек не спускался. Тогда женщина ушла в лес и вернулась с огромным количеством злых муравьев – льютури, тильи и аньянгу – и выпустила их на ствол, чтобы они ползли вверх. Мужчина нарубил веток и смахивал муравьев до тех пор, пока всех не прогнал. Это разозлило женщину еще сильнее и она позвала Тикан Учу, чтобы тот принес свой топор. Но топор, который был наполовину грибом, развалился.

Тогда женщина позвала броненосца-качикамбу. Этот подкапывал корни до тех пор, пока дерево не рухнуло. Но человек быстро перескочил на соседнее дерево. Женщина не вынесла этого и принялась рыдать:

- Я больше не смогу съесть тебя! Брат, зачем ты убил моего сына?

А мужчина тем временем быстренько убежал домой. По пути ему встретился олень-таруга, поджидавший его на полпути. Это таруга был одет в кушму – длинную, почти до пяток, мешок-рубаху без рукавов. Он сказал человеку:

- Ты куда идешь?

- Домой, пить айягуаску.

А потом человек рассказал ему о том, что произошло, и предложил:

- Пойдем, помянем ребенка, которого я убил.

- Нет! – ответил олень. – Не хочу, чтобы его мать нас съела. Но я осторожно перенесу тебя под своей кушмой. А теперь закрой-ка на мгновение глаза.

Человек закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел, что оказался на Супаи Урку. Там стоял дом, из которого доносился шум. Возле тела мертвого ребенка собралось много супаи, а его мать рыдала в углу. Супаи, увидев оленя, закричали:

- Курака, вождь пришел! Иди сюда, иди к нам, иди к нам, иди к нам!

Они пригласили его и предложили сесть на чурбачок. Человек, который прятался под кушмой, сильно перепугался. Супаи поили оленя чичей из маиса, предлагали бражку и дикий мед. Они поставили перед ним множество горшков. Таруга так, чтобы никто не заметил, угостил человека, прятавшегося под кушмой.

А женщина все плакала и плакала:

- Мой сынок, мой сынок… братец…!

И вдруг она почуяла человека. Женщина втянула носом воздух и сказала:

- Этот человек здесь!

Но супаи не обратили на нее никакого внимания:

- Тебе всегда чудится запах мужчин! Заканчивай! А то мы тебя живьем закопаем!

Женщина снова принялась рыдать. И, разозлившись на своих братьев супаи, стала кричать, звать любовников. У нее было много любовников супаи: на каждой горе по двое. И вот как она громко пела, звала их:

- Уагра Уркумандагуната кайяни.
Юнщи Уркумандагуната кайяни.
Кастаньяс Укркумандагуната кайяни.
Сумаку Уркумандагуната кайяни.
Дила Уайя Уркумандагуната кайяни.
Щамуйчи, щамуйчи, ай,ай...!

- Я зову тех, кто на Уагра Урку.
Я зову тех, кто на Юнщи Урку.
Я зову тех, кто на Кастаньяс Урку.
Я зову тех, кто на Сумаку Урку.
Я зову тех, кто на Дила Уайя Урку.
Придите, придите, ай, ай…!

Пришли те, кто жил на Уагра Урку, подули на голову ребенка и сказали:

- Он мертв!

Пришли те, кто жил на Юнщи Урку, подули на голову ребенка и сказали:

- Он мертв!

Пришли те, кто жил на Кастаньяс Урку, подули на голову ребенка и сказали:

- Он мертв!

Пришли те, кто жил на Дила Уайя Урку, подули на голову ребенка и сказали:

- Он мертв!

Когда уже пропел петух, пришли те, кто жили на Сумаку Урку, подули на голову ребенка и заставили его ожить.

Мать тут же схватила его и приложила к груди, но ребенка вырвало, и он умер уже навсегда. Тут женщина впала в бешенство и запела своим любовникам:

- Льяуща улью тсауата, кальюлью рака тсауата…! Склизкие черепашьи члены! От вас проку меньше чем от влагалища черепахи…!

Любовники, услышав такие оскорбления, вырыли яму и закапали женщину заживо вместе с ее мертвым ребенком.

…Старик докурил сигарету. Самые маленькие, пристроившись на коленях у старших братьев и сестер, уже спят. Но индеец решает рассказать еще одну, последнюю сказку. На сей раз про белогубых пекари, которых кичуа зовут уагра уангана:

- Как-то раз охотник отправился в лес и встретил стадо уангана. Он выстрелил в них, но не убил ни одно животное. Так повторялось из разу в раз. Его жена уже плакала от голода. В конце концов, мужчина, воодушевившись, сказал:

- Я пойду, и буду до конца преследовать этих уангана.

Когда животные заснули, он потихоньку подобрался к ним.

Щух тута пуньюра – ищкай пуньюра;
Кимса пуньюра…чунга пуньюра.

Одну ночь спал – две спал;
Три спал… десять спал.

Уангана поняли, что рядом человек и сказали:

- Брат, ты человек. Зачем ты ходишь за нами? Залезь на это дерево усауа и дай нам поесть.

Мужчина дал уангана много плодов усауа, и те сказали ему:

- Если этой ночью ты будешь спать среди нас, то пума не съест тебя.

От Канелоса они отнесли его к Мараньону. Там они купались и переплыли на другой берег реки. Мужчина плыл среди них:

Кайуи уангана – чиуи уангана,
Кайма уангана – чима уангана.

Здесь уангана – там уангана,
Сюда уангана – туда уангана.

- Тебя может съесть анаконда, – сказали охотнику уангана.

Эти уангана были очень красивыми длинноволосыми женщинами. Когда они находили дерево с множеством плодов, мужчина забирался наверх и сбрасывал им поесть. Уангана, в свою очередь, отыскивали для него крабов в кебрадах.

Однажды охотник сказал:

- Давайте сходим туда, где живут люди.

Уангана дали ему курмита – короткую рог-трубу из обожженной глины, чтобы он мог предупреждать их в лесу. Когда они приблизились к одному дому, человек принялся трубить, но люди и собаки окружали уангана, так что лишь немногим удалось спастись.

Теперь они шли много дней подряд. Одна уангана была беременна от человека, и вскоре родила ребенка, тоже уангана. Они брели по кебрадам и болотам, пока не добрались до того дома, где жил охотник.

- Теперь мы в твоем доме, – сказали уангана. – Тебе не жалко свою жену?

- Да, мне ее жалко. Я должен уйти от вас.

- Хорошо. Но ты очень хорошо обошелся с нами, поэтому мы подарим тебе эту курмита.

Той ночью, когда они подошли к дому, уангана спросили у человека:

- Что у тебя на запястьях?

- Это плоды, – ответит тот.

- Мы тоже хотим такие, – сказали уангана.

- Ладно.

Человек срубил несколько лиан тамщи и связал им лапы, говоря:

- Это привязываем сюда и сюда, а когда взойдет солнце, на них появятся такие же шарики, как те, что я ношу на запястьях.

Он связал самых жирных уангана. Когда взошло солнце, он сказал:

- Скоро уже появятся.

Между тем мужчина пошел домой и рассказал своей жене о том, что с ним произошло.

- Давай убьем этих уангана, – сказала та.

- Ты ступай. Я связал самых жирных.

Женщина пошла в лес и убила столько, сколько хотела. Чуть позже, когда жена отправилась угостить мясом своих родителей, муж вернулся в монте и протрубил в курмита. Скоро появились уангана, и охотник отправил их по той тропе, где люди не могли бы убить их.

Позже это человек станет Уангана Курака – хозяином всех уангана.

Этот самый охотник имел обыкновение хранить горшки наверху под крышей. Его родственники смазывали ядом стрелки-вирути, а затем мужчина дул в курмита. Незамедлительно приходили уангана, все очень жирные. Много: одна, две, три, сто, тысяча.

Как-то раз, уходя по делам, мужчина оставил курмита своему брату, предупредив:

- Когда проголодаешься, подуй в курмита один раз, не больше.

Но тот подул несколько раз подряд. И вот из-под земли пришло множество уангана и забрали курмита с собой. Когда мужчина вернулся и узнал о том, что произошло, то в ярости убил своего брата. А затем побежал к уангана.

- Почему вы забрали курмита? – крикнул он им.

Те ответили:

- А зачем ты трубил в нее столько раз? Больше мы не отдадим ее тебе.

И хотя он упрашивал их, но они так и не вернули ему курмита. Вместо нее уангана подарили человеку копье.

- С ним ты будешь охотиться. Метнешь его только один раз и добудешь уангана.

Так и получилось. Уангана умирала, а копье снова возвращалось к человеку.

Как-то раз мужчина отправился ловить рыбу, и его младший брат попросил его:

- Я дам поесть твоей жене и твоим детям. Только одолжи мне копье.

- Хорошо, – сказал мужчина. – Ты должен метнуть его всего лишь раз, и оно само вернется к тебе.

- Ладно, не беспокойся, – ответил брат.

Когда появились уангана, он метнул копье в первую. Затем он бросил его во вторую уангана, но копье, вернувшись, пронзило ему сердце.

Возвратившись и узнав о случившемся, Уангана Курака поспешил туда, где были уангана и попросил их вернуть копье. Но те сказали:

- Слишком поздно! Больше мы тебе ничего не дадим!

Поэтому мужчина, рыдая, возвратился к себе, уже без курмита и без копья.

…Малыши, вповалку, сопят без задних ног. Да и те, кто постарше откровенно клюют носами. Задуваем коптелку. Цикад и кузнечиков на редкость мало, почти не слышно, зато призрачно мерцают зеленые искорки светлячков: видно, быть завтра дождю. И в этой ночной тиши с противоположного берега каждые пять минут долетает леденящая душу песня лесного гада.

 

Люди с Реки Утренней звезды

В прежние времена обезьяны были как люди, и именно им принадлежали каменные топоры. Кото, макисапа, фрайле и гуапо – все они были людьми. Потом кото вымазал ладони черной краской уиту и превратился в обезьяну. Фрайле испачкал лицо белой глиной и стал похож на метиса. Гуапо тоже вымазался белым около рта и превратился в животное.

Из индейской сказки

 

Завернутый в черную клеенку труп маленькой девочки лежал на стланях посреди лодки, и на второй день пути пассажиры, расположившиеся ближе к корме, стали все отчетливее ощущать тошнотворный смрад разлагающейся на тропической жаре плоти. Девочка-сирота умерла далеко от дома, и теперь ее везли вверх по реке, к родственникам. Молодой, лет семнадцати, индеец всю дорогу молча сидел, скрючившись, на дне лодки с ничего не выражавшим, застывшим лицом. И только когда из-за излучины навстречу показывался большой индейский плот, груженый мешками с маисом, гроздями зеленых платано, курами и запертыми в деревянных клетках откормленными свиньями, юноша поднимал голову и принимался громко, на распев, причитать. И тогда над водой, заглушая тарахтящий гул слабенького бразильского мотора «таки-таки», несся заунывный ритуальный плач по покойнику индейцев-чайяуита:

Уинау, уинау чимини;
Танауатана маша йоунитеранко
канампура.
Ипорасо куачи ина йоункирауын…

Мой сын – мертв. Я оставил тебе поесть.
А сегодня ты уже и не думаешь о еде…

Плоты причаливали к белым песчаным пляжам, пассажиры лодки также получали возможность размять ноги и справить естественную нужду, а индейцы, между тем, бурной скороговоркой обменивались новостями.

Я был одним из пассажиров. И направлялся из города Юримагуас, что стоит на левом берегу широкой Уальяги, в верховья мутно-рыжей реки Паранапура. Или – как ее зовут чайяуита – Кангии из-за большого количества пальм канги, растущих по ее берегам. Вдали, по левую руку, за хорошо обжитой метисами и индейцами прибрежной полосой, вздымались тонувшие в голубоватой дымке хребты перуанской Восточной Кордильеры. Они резко обрывались к заболоченной, плоской-плоской равнине, покрытой густым темно-зеленым ковром джунглей. Справа же далей не было видно за высокими зарослями тростника и расчистками. Но я хорошо знал, что там, на севере, до самого Мараньона-Амазонки простирается все та же труднопроходимая сельва. Жаркая, густая, утонувшая в болотах и после тропических ливней превращающаяся в настоящий ад для европейца – рай для комаров рода Анофелис, переносящих малярию. Нет-нет, я не преувеличиваю. Амазонская сельва – с которой я неплохо знаком по предыдущим экспедициям в Южную Америку – сильно разнится от местности к местности, и по моим представлениям является почти что «землей обетованной» в тех местах, где она карабкается на высоту пятьсот-семьсот метров над уровнем моря. То есть в предгорьях Анд и на предгорных равнинах, лишенных агуахалей. То есть все тех же бескрайних нездоровых болот, поросших стройной пальмой агуахе, от которой они и получили свое испанское название.

Зачем я забрался в эти нездоровые места, куда по доброй воле не поедет ни один здравомыслящий человек? На то была своя причина. Я плыл за приключением, которые – стыдно признаться – в мои двадцать пять лет все еще составляют смысл жизни Вашего покорного слуги. Точнее – за Большой Легендой. Ну а если быть совсем откровенным, то за сокровищами, которые – найди я их – существенно бы поправили мое пошатнувшееся финансовое положение. Что это за сокровища я пока что толком и не знал. А вот что о них хорошо известно индейцам-чайяуита – моим спутникам и, как я смел надеяться, в будущем – друзьям, не вызывало никаких сомнений. Но всему свое время, и о кладе я расскажу, когда настанет черед. Пока же я сижу в лодке в обществе маленькой покойницы и ее родственника, моториста, его жены с грудным младенцем и их миловидной дочерью лет пятнадцати-шестнадцати.

Того, кто правит лодкой, зовут Аро Кауаса. Его – маленького, босоногого, застенчивого индейца-чайяуита лет тридцати я встретил в Юримагуасе на рынке возле «порта» в компании еще более миниатюрой жены. И если Аро был одет в старые шорты и футболку, то его женщина – как и все замужние индеанки-чайяуита, представляла собою живописную картину. На ней была кружевная блуза голубого, зеленого и желтого цветов, оставлявшая открытым живот и нижнюю часть груди, но при этом закрывавшая спину. Она также была облачена в прямую запашную юбку, доходившую до колен и расчерченную рыжеватыми продольными полосами, которая удерживалась на талии тонким красно-голубым шнурочком с ярко-малиновыми помпонами. Длинные, смоляно-черные волосы ее спадали на угольные глаза прямо подрезанной челкой, столь характерной для замужних индеанок, а лодыжки были перетянуты узкими тканевыми полосками землистого цвета.

Встреча с индейцами шауи – именно так сами себя зовут чайяуита – была для меня глотком свежего воздуха после двух суток, которые я, простившись с Эквадором, до того момента успел провести в Перу. Я был уже по горло сыт общением с перуанцами-метисами – прямой противоположностью эквадорцам. Возможно, кто-то обвинит меня в предвзятости, но я раскаивался, что оставил по ту сторону границы кое-что из моих запасов средств, которые в лесах на Востоке принято использовать для варварского глушения рыбы. Ибо более опустившихся, ленивых и ненадежных во всех отношениях представителей рода человеческого, чем перуанцы-метисы не сыскать днем с огнем во всем Новом Свете. Редчайшие исключения лишь подтверждают общее правило. Хотя, быть может, меня развратило пребывание в обществе эквадорцев и боливийцев, которые еще не забыли о чувстве собственного достоинства, хороших манерах и не стесняются слов «Вы», «сеньор» или «сеньора», «пожалуйста», а также волшебного «спасибо». Добравшись до Юримагуаса, я поймал себя на том, что нещадно матерюсь на полудюжине языков, чего никогда не позволял себе ни в Эквадоре, ни в Боливии. Перуанцы, однако…

Я везунчик по жизни, и фортуна, как не раз прежде, улыбнулась мне и сейчас. Кто бы мог предположить, что полсотни патронов для дробовика шестнадцатого калибра, батарейки к фонарику и половина из нужного для скорого возвращения в верховья топлива были подарены одному из трех глав, или «вождей» общины индейцев-чайяуита на заваленной корявым топляком Реке Утренней звезды – Уиньюанаи, коим оказался Аро Кауаса.

Быть может, завоевать расположение чайяуита помогло мое лицо, разукрашенное черным соком уиту, которым я обязан старым добрым эквадорским друзьям из лесов над Бобонасой. Жена одного из них начертила на нем древний мужской рисунок-«кингу» своих предков – индейцев ныне исчезнувшего племени гайя. Тонкие двойные линии шли от мочек ушей наискосок к уголкам губ, затем, образуя треугольник, соединялись на подбородке; верхнюю часть моего лица также украшала чуть более широкая двойная линия с зигзагом, проходившая от одной скулы до другой через нос.

Нетрудно догадаться, что я представлял собой довольно занимательное, из ряда вон выходящее зрелище, что, возможно, и привлекло чайяуита. В Юримагуасе, миновав два забора, Аро привел меня в каменную коробку, выделенную церковной миссией приплывающим в город индейцам под место для ночлега. Здесь мне ни единожды пришлось рассказывать всем ее временным постояльцам о том, кто я такой, откуда и зачем мне надо в верховья большой реки. Что цель моего путешествия – разговор со стариками о стародавних временах, когда на соляные копи Уальяги и Ямураи – притока Паранапуры, приплывали и приходили индейцы из дальних уголков Амазонии и так далее. Пару раз за время бесед, следовавших одна за другой, я был несколько ошеломлен, и оба раза причиной того были женщины, не принимавшие участия в мужских разговорах. Первый раз одна из них, подойдя вплотную ко мне, без предупреждения дотронулась пальцем до рисунка у меня под глазом и что-то стала быстро говорить присутствовавшим мужчинам. Что уж она сказала – я не знаю, но видимо ничего плохого для меня. В другой раз еще одна индеанка подскочила ко мне, когда я угощал собеседников едой. Протягивая одному из них единственную остававшуюся у меня мятую пачку соленых галет, я тут же лишился ее: стоявшая поблизости миниатюрная женщина оказалась проворнее нас обоих. Вот, пожалуй, тогда-то я и понял, что с этими людьми скучать не придется – в хорошем смысле слова...

Мы плыли всю ночь, не встречая препятствий, пока оставались на большой реке. Но как только, уже ближе к утру, наша лодка повернула влево и нырнула в устье Уиньюанаи, продвижение сильно осложнилось. Индейцы по очереди резали фонариком беспросветную тьму, вылавливая пятнышком света то тут, то там появлявшиеся из ниоткуда стволы посреди реки. Лодка, сбавив ход, петляла от одного берега к другому. Время от времени налетала на топляк, скрытые водой отмели, и несколько раз мотористу приходилось сдавать назад в поисках фарватера. Продвигались мы медленно, и казалось, что Аро вел судно, скорее руководствуясь каким-то особым чутьем, нежели доверяя глазам.

Тем не менее, когда настал зябкий и безветренный мглистый рассвет, столь характерный для Северо-Западной Амазонии, мы пристали к одной из многочисленных кос и, привязав лодку к воткнутому в дно шесту, стали выгружаться, перетаскивая на берег скарб.

О нашем прибытии узнали давно, заслышав тарахтение мотора вдали за излучиной, и теперь нас встречают. Мальчик лет десяти – сын Аро и старшая дочь помогают переносить вещи. А вот – метрах в ста от реки, и дом Аро. Здесь по молчаливому соглашению я проведу ближайшие несколько недель. Длинный – метров пятнадцать, и высокий – метров пять навес с двускатной пальмовой крышей, импровизированной лавкой вдоль одной из сторон, чурбачками-подставками вместо стульев и бамбуковыми нарами в дальнем углу. Теперь это мое место в доме Аро. На противоположном конце – традиционный для индейцев очаг из трех соединенных вершинами бревен, над которым подвешены грозди оранжевых и желтых плодов колючей пальмы пихуайю и иссиня-черные початки маиса-кукурузы. Нам некогда распаковывать пожитки:

- Брат, можно я помогу отвезти девочку вверх по реке? Тут близко, – Аро смущен, так как полагает, что должен спрашивать у меня согласия, ведь половина бензина для мотора – моя.

- Конечно, брат. Могу я поехать с тобой?

- Поедем вместе, брат. Маленький каноэ поедем, выше воды очень мало. Ты сможешь, брат? – индеец говорит по-испански довольно бегло, но с сильным акцентом и часто коверкает слова.

- Да, я смогу брат.

Быстро пьем традиционную масату – так в Перу повсеместно называют «пиво» из перебродившей юки, в данном случае желтой, – и возвращаемся на берег. Мотор и девочку уже переложили в долбленое каноэ.

Обмелевшая в засуху Уиньюанаи становится уже, и мало по малу появляются небольшие перекаты и темные каменные россыпи по песчаным пляжам. Еще дальше – в верховьях, речка совсем мельчает, а течение усиливается, и там пройти не могут даже плоты. Даже после дождей, когда прибывает вода.

Каноэ режет воду, а вверх по реке все также заунывно, но теперь почти беспрерывно несутся стоны молодого индейца.

Уинау, уинау, чимини…

Мой сын мертв…

Заслышав их, из домов-навесов к реке сбегаются родственники мертвой девочки. Мужчины, подростки, женщины с раскрашенными черной и красной краской лицами, дети и полуобнаженные старухи со сморщенными отвислыми грудями. Каждый раз мы причаливаем, глушим мотор и выходим на берег. Молодой индеец рассказывает о произошедшем, все толпятся вокруг, ловя каждое его слово. Мы с Аро стоим несколько поодаль – нас это не касается. Некоторые мужчины сдержанно здороваются с нами. Но чаще я ловлю на себе быстрые взгляды черных глаз. Впрочем, никакой враждебности не чувствуется. Сейчас полагается скорбеть, и все скорбят, не задавая лишних вопросов.

Так мы плывем от дома к дому, пока, наконец, не пристаем у высокого правого берега. В том доме, что на вершине холма, жила девочка. Десятка два индейцев сначала молча толпятся у кромки воды, ожидая новостей. А затем женщины – ближайшие родственницы, заслышав издали траурные стоны «Уинау, уинау…» принимаются громко рыдать.

Наша работа закончена, но отпустить пришедших, не угостив их традиционной масату – такое невозможно даже представить в здешних лесах. Нас проводят мимо высокого свайного дома, где уже начались приготовления по случаю похорон. Бредем вверх по склону. Большая, откормленная черная свинья развалилась рядом с тропой. Ничего примечательного – индейцы нередко держат у себя не только свиней, но даже и овец, одну, две, редко три. Однако мое внимание привлекает струйка темно-красной крови, сочащейся из задней ноги животного. Так, ясное дело. Это кытыто исо’ – летучая мышь-десмод, которую частенько называют «вампиром», навестила свинью. Аро говорит, что вампиров здесь видимо-невидимо, и свою кровавую дань с домашней скотины они собирают едва ли не каждую ночь. Кусают и людей, когда те почему-либо спят без противомоскитной сетки.

Вот и еще один дом, на коньке пальмовой крыши которого восседает несколько обыкновенных празднично-белых домашних голубей: к этим птицам чайяуита испытывают какую-то особую любовь и покупают их на рынке в городе. Приветствуем хозяев, нам предлагают присаживаться, стряхивают с и без того чистых чурбачков мнимый сор, а тряпку оставляя на сиденье. Это проявление вежливости среди чайяуита, но я пока еще не знаком с традициями этого маленького индейского народа, насчитывающего всего около двенадцати тысяч человек. Поэтому вместо того, чтобы сесть прямо на тряпицу я осторожно сдвигаю ее в сторону. Впрочем, это допустимо. Ничего оскорбительного для хозяев я не сделал. Пьем масату, одну пиалу за другой. Индейцы сначала обмениваются новостями, потом Аро рассказывает всем, кто я, сколько мне лет, откуда и зачем приехал к чайяуита. Все внимательно слушают, а затем – о Боже – Аро просит, чтобы я сам подтвердил только что сказанное им, рассказав о себе самостоятельно. Делать нечего, и я повторяю то, что за последние сутки пересказывал уже раз тридцать, если не больше. Пиалы тем временем пустеют, и снова наполняются. Пустеют и наполняются…

Незнание чужого языка – пренеприятная вещь! Как мне повезло, что за пять лет, проведенных в «застенках» университета, я выучился и свободно говорю по-испански. Это открыло мне дорогу в Южную Америку. Мне повезло, что с горем пополам я могу изъясняться на лесном диалекте языка кичуа, что позволило мне с изнанки взглянуть и прочувствовать жизнь сельвы и ее традиции на огромной территории Верхней Амазонии. И насколько же мне не хватает сейчас познаний в языке моих собеседников, чайяуита. То же самое я ощущал, когда в свое время оказался в лесах на крайнем юго-востоке Эквадора, в землях «охотников за головами» индейцев шуар и ачуар. Там мой кичуа был бесполезен, ибо едва ли не все вещи и явления обрели новые имена и смысл.

Я бы многое отдал, чтобы вдруг – как по волшебству – заговорить на десятке-другом индейских языков. Ведь говоря на чужом языке, думая на нем, в этот момент ты сам отчасти становишься совсем другим человеком, по-новому осознаешь и ощущаешь себя и мир вокруг. Это сродни наркотику. Ты получаешь удовольствие уже от самого процесса разговора. А, кроме того, это еще и полезно на практике.

Признаюсь, меня всегда удивляют заявления тех путешественников, которые утверждают, что, прожив с таким-то или таким-то племенем пару месяцев, они узнали все о каждом из его членов, о традициях и верованиях. Думаю, что эти люди лукавят, и к их заявлениям следует относиться критически. Чтобы узнать о ком бы то ни было все, надо, по меньшей мере, в совершенстве владеть чужим языком, а за пару месяцев выучить его невозможно. Особенно если речь идет об индейских языках. Среди них есть более легкие для европейца – такие как лесные диалекты кичуа или язык индейцев кокама, относящийся к огромной семье языков тупи-гуарани. Недаром эти два в разное время служили языками межплеменного общения и торговли на просторах Амазонки и ее притоков. Но большинство языков все же весьма сложны как в плане фонетики и грамматики, так и в плане богатейшей лексики. В отличие от современных путешественников, их коллеги еще в XVI-XVIII веках признавали, что есть «простые языки, на которых заговоришь через восемь дней, а есть такие, на которых не выучишься говорить до конца жизни».

Для наглядности приведу несколько примеров из языка индейцев арабела, живущих на северо-востоке Перу. О сложности их языка, относящегося к одной из некогда крупнейших и распространенных семей Верхней Амазонии – сапаро, легко судить хотя бы по количеству суффиксов. С их помощью образуется все, включая такую грамматическую категорию, как множественное число. Вот, например: shiyasa – shiyasa-a, maca – maa-ca, shiyaru – shiyaru-cua, nesu – nesu-hua, niyacoo – niyacoo-jori, cusotu – cusotu-jua, shiyonu – shiyonu-na, jiyaniijia – jiyaniijia-nucua, shii – shii-pi, suunu – suunu-pue, maaji – maaji-pohua, nucua – nuhuo-cuaca. Двенадцать!

Впечатляет? Скажу, что в испанском или английском языках множественное число, как правило, образуется единственно прибавлением «-s» к основе слова. Но в изучении языка индейцев арабела есть и приятные стороны. Так, подставляя к основе слова определенные суффиксы-«классификаторы» можно совершенно недвусмысленно определить предмет или явление. К таким суффиксам, например, относятся: -aca/-huaca «рот; жидкость», -au/-aa/-rau «масса из чего-либо; пена», -ca/-quia «плод», -co «что-либо пустое; кора дерева», -cojua «рука; пальцы», -cu «ветвь; початок», -cua «мать», -cujua/-quiujia/-quiu «нога; лапа», -hua «дыра; дупло», -huana/-juhuana «туловище; ствол дерева», -mo «река», -mue «лист; волосы», -na «поваленное дерево», -saqui/-shaqui «место», -taca «фрукт, плод», -yocua «лиана» и так далее. Однако это далеко не полный перечень.

Кроме того, индейские языки весьма образны. Посудите сами. Охотники за головами индейцы ачуар обыкновенный зонт называют «хыынчам нанап», что буквально означает «крылья летучей мыши», а часы – «тсаа нинди», то есть «сердце солнца». Верно подмечено, не правда ли? Птицу они именуют «нанамдин» – «хозяин крыльев». А лунные фазы ачуар делят следующим образом. Новолуние – это просто «Нанду такайи» – мужчина-луна Нанду появился. Незадолго до полнолуния, когда диск ночного светила уже заметно округлился, это «Нанду хапан юмайи» – Нанду съел оленя. Ну а собственно полнолуние называется «Нанду памаун юмайи» – Нанду-луна съел тапира, самое крупное травоядное животное сельвы, и потому стал таким толстым.

Впрочем, я, кажется, заболтался, хотя в самом начале обещал не быть чересчур занудным.

Итак, я приплыл сюда, на извивающуюся у подножий Восточной Кордильеры Реку Утреней звезды за Легендой. Но, так мне начинает казаться, здесь меня ждет нечто большее, чем просто приключение в стиле Индианы Джонса или любого другого искателя «приключений на собственную задницу». Что это? Пока не знаю, время покажет. Сейчас воображение рисует лишь такие близкие отсюда загадочные хребты, покрытые горными лесами. По своему великолепию они, пожалуй, даже превосходят первобытный лес Амазонской низменности. Вся Монтанья, как зовут эту область перуанских предгорий, изобилует дико-романтическими суровыми видами. По густому лесу разбросаны громадные серые, поросшие мхом, обломки скал, окруженные мощными древесными стволами, которые то поднимаются прямо кверху, как свечи, на высоту тридцати метров, то вздуты посередине, наподобие поплавка; то опираются на высокие воздушные корни, то имеют дощатые корни, которые идут вверх по стволу на высоту двенадцати метров и только здесь сливаются с ним, то разбегаются во все стороны по земле, подобно гигантским змеям. Кроны этих древесных великанов образуют сплошную листовую «крышу», через которую не проникает ни единый луч солнца. В горном лесу постоянно царит сумрак, который делается особенно мрачным в ненастную погоду, когда небо застилают густые тучи. На стволах и ветвях – тысячи вьющихся растений. Эти лианы сплетаются в сплошную массу, и дорогу через лес можно прокладывать лишь с помощью ножа, да и эта работа является нелегкой, так как стебли лиан отличаются необычайной тягучестью. Подлесок часто состоит из густых зарослей. Над ними поднимаются древовидные папоротники с красивыми перистыми листьями, бурыми и черными стволами. Кое-где виднеются величественные кроны пальм с их стройными беловатыми стволами на высоких опорных корнях…

Легенда ждет меня. Легенда, гласящая, что когда-то обезьяны были людьми:

В давние времена на этой земле жили люди, которые были похожи на обезьян. Они жили также, как живут сегодняшние. Но прошло много лет, и они больше не захотели оставаться, как человек. Людская жизнь им разонравилась. И тогда они решили превратиться в других существ.

Они на самом деле съели плод, который зовется таран уытауа, то есть «фрукт, который может превращать». Этот плод очень опасный, потому что заставляет человека превращаться в обезьяну. Из-за того, что они съели его, все превратились в обезьян. Когда они решили измениться, то перебили и разломали все, что было в их домах: пиалы-мукауа, горшки и всякие другие вещи. Все разломали и выбросили. Их топоры из камня иногда находят в лесу и потому зовут ауи’ имуто, что значит «топор обезьяны ауи’».

- Теперь разойдемся по разным местам, чтобы съесть этот фрукт, когда захотим превратиться, – так они решили между собой. И ушли они в разные земли по всему миру, встречая на своем пути разных обезьян: и’со – беличью обезьянку, соро – шерстистую, и яра туйя’ – паукообразную. Они шли по лесам и горам.

Вот таким образом люди превратились в и’со, в соро и в яра туйя’. Только мы, человеческие существа, живем как люди до сих пор.

Когда они захотели превратиться в обезьян, то решили:

- Позовем тиуин – ленивца, вождя, чтобы тот играл на флейте.

Так и сделали. Когда тиуин заиграл на флейте, все принялись нахваливать его:

- Наш вождь поможет нам превратиться.

И все принялись петь песни, и превращаться в обезьян. Обезьяны ауи’ – белые мачины, пели по-особенному, и мало по малу, их голоса стали такими, как сегодня. Соро, яра туйя’, ны’но – обезьяны-ревуны и все другие тоже пели. И вот когда они пели песни, стали обезьянами, потому что их вождь играл на флейте.

Легенда ждет меня…

 

Запах ах’кауару и вкус «пчелиной воды»

- Хей! Ну’кутара щинща, ну’кутара щинща!
- Хей! Делайся глупой, делайся глупой!

Заклинание индейцев чайяуита

 

Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук… Ритмично и монотонно стучат длинные пестики-дубинки. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук… Два обнаженные по пояс индейца чайяуита – молодой, лет двадцати пяти по имени Кано, и другой, совсем мальчик – встав напротив друг друга толкут горькие листья кустарника ах’кауа. Изумрудная зелень, высыпанная в выдолбленную наподобие корыта деревянную колоду, под ударами быстро приобретает черновато-бурый оттенок и струит резкий, приторный горьковато-кислый запах, от которого желудок сжимается в спазмах. Индейцы готовят яд, время от времени, подсыпая в зловонную массу очередную порцию листьев из стоящей подле плетеной корзины. Неистово звенят цикады, нещадно палит солнце, и на темно-коричневых мускулистых спинах бисером сверкают капельки пота. Три семьи – все родственники – готовятся отправиться на рыбалку. А какая рыбалка без яда ах’кауару?

Признаю: яд этот, содержащийся в листьях невысокого кустарника ах’кауа, по-настоящему великолепен! В отличие от барбаску – другого яда и одноименной лианы – он значительно сильнее. Так утверждают мои спутники, ибо я тоже собираюсь участвовать в рыбалке. Впервые. Белесым соком нитевидных корней барбаску мне не раз приходилось травить рыбу как в высокой монтанье близ Пастасы, так и в низкой сельве к югу от Напо. Но вот ядом из листьев кустарника – никогда. До меня доходили только рассказы, ибо во многих местах Амазонии – по крайней мере, там, где мне приходилось бывать – индейцы обычно рыбачат именно с барбаску, специально выращивая ее на своих расчистках.

Я не один. Вместе со мной за процессом перемалывания листьев внимательно следит маленький вождь. А толстая жена старшего из двух работающих индейцев перетаскивает в тень под высокий пол свайного дома тяжелые зеленые грозди платано. Щеки и подбородок у нее разрисованы короткими горизонтальными и вертикальными черными черточками, а ладони, будто чернилами, вымазаны соком плода уиту, из которого она и приготовила краску. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…

- Брат, где мы будем ловить рыбу? – обращаюсь я к Аро.

- Здесь, брат, рядом. В Кунии.

- Где-где? – не понимаю я.

- В той кебраде, что впадает в большую реку чуть ниже порта.

- Ты хочешь сказать в Атингаяку, брат? – догадываюсь я.

- Атингаяку, брат. Мы называем ее Кунии, потому что там живут куни – длинные рыбы, вроде угрей.

Теперь, когда Аро разъяснил мне значение слова «куни», все встает на свои места. Ведь название кебрады на языке индейцев чайяуита в точности соответствует названию на кичуа: атинга – это змеевидная рыба, похожая на электрического угря, но не бьющая током. А внушающее уважение слово «порт» в данном случае означает место, где швартуется каноэ Аро, то есть просто участок береговой линии. У каждой семьи свое каноэ и свой порт.

Кунии, как и многие маленькие речушки, рождается в агуахалях, которые начинаются сразу за сухими речными террасами и простираются до самого подножия Кордильеры по правому берегу и до далекого Мараньона по левому. Об агуахалях стоит рассказать особо, ибо так сложилось, что почти вся жизнь чайяуита – по крайней мере, охотников мужчин – проходит именно в них.

Эти гнилые пальмовые болота, раскинувшиеся на площади от нескольких сотен метров до многих десятков квадратных километров, круглый год утопают в застоявшейся воде. Обыкновенно черного цвета. Или же приобретающей мутно-рыжий оттенок после сильных дождей или если какой-нибудь лесной зверь пройдет топью, взмучивая грязь.

В большинстве случаев агуахали лежат в глубине джунглей, в низинах и редко-редко подступают к самому берегу большой реки. Почвы здесь не пропускают и не впитывают воду, поэтому-то она и застаивается на поверхности. К счастью, тут не слишком глубоко. Нечасто, но встречаются места, по которым охотнику приходится брести по пояс или даже по грудь в воде. А если внутри агуахаля есть небольшое озеро, не сразу угадываемое глазом, то здесь можно и утонуть: глубина нарастает по мере удаления от берегов и зачастую внезапно обрывается черной бездной. Так и просится на язык: «Места тут гиблые. Передохнем все…»

В целом разреженных агуахалях полным-полно густых зарослей, завалов, а корни с вымытой меж ними почвой выпирают над поверхностью и земли, и воды. Здесь не слишком много больших, высоких деревьев, что естественно в других более возвышенных и сухих местах джунглей. Исключение составляют монументальные пальмы агуахе, в большом количестве растущие по болотам. Собственно говоря, благодаря им агуахали и получили свое имя. В Эквадоре эту пальму зовут морете, а заболоченную сельву, как следствие, – мореталь. Другое типичное растение для этих мест называют ренако. Оно забивает рост любого другого дерева близ себя еще в самом начале, само не давая при этом никаких съедобных плодов. Правда, листья ренако обладают целебными свойствами. Пальма агуахе, напротив же, приносит множество плодов, вкусных и питательных, любимых не только животными и птицами, но и людьми.

Пальмовые болота часто настолько огромны, что нет никакой возможности обойти их, не потеряв массу времени и сил. А кое-где агуахаль – это синоним джунглей. Например, здесь, на Реке Утренней звезды. И вот, когда обстоятельства или сама жизнь вынуждают человека углубиться в болото, он должен принять во внимание следующее. Я испытал это на себе и рекомендую другим прислушаться к моим советам. Которые я, в свою очередь, узнал от маленького вождя чайяуита.

Во-первых, двигаясь по агуахалю, не следует задирать ноги и пытаться прощупывать ими путь. Так недолго оступиться и упасть, провалившись в какую-нибудь яму. Самое неприятное здесь не в том, что вымокнешь и вывозишься в грязи как свинья. Это нормальное состояние человека, бредущего болотом. Хуже то, что в таких вот ямах-невидимках иногда живут существа, встреча с которыми может оказаться фатальной.

Путь лучше прощупывать шестом, срубив нетолстое и прямое деревце. С таким импровизированным посохом ступать легче, в нужный момент на него можно опереться. Если же вдруг почувствовал, что «твердь» ушла из-под ног, то, не медля, раскинь руки и постарайся ухватиться за ветви, корни или стебли, дабы не окунуться с головой. Обратно можно уже и не вынырнуть. Когда же провалился твой спутник, то немедленно помоги ему выбраться, даже если не видишь никакой опасности. Опасность имеет обыкновение появляться неожиданно, заставая человека врасплох.

Как я уже сказал, почву в агуахалях лишь с огромной натяжкой можно назвать твердью. Именно поэтому, когда сквозь душное болото движется большая группа людей, то не следует всем идти одной и той же «тропой». Будет правильнее разбиться по три-четыре человека и двигаться параллельными маршрутами на некотором удалении друг от друга. И вот почему: чем больше людей двигаются шаг в шаг гуськом, тем мягче становится дно болота, ноги идущих сзади вязнут сильнее, они устают, а сама «тропа» быстро приходит в негодность, становясь хуже самого окружающего болота.

Пиявки – калю-калю, крайне редко попадающиеся в других местах и даже в реках, в агуахалях встречаются чаще, присасываясь к незащищенным участкам тела. Даже если ты следишь за ними, регулярно осматриваешь себя – я, например, с детства ненавижу пиявок, испытывая к ним смесь отвращения и страха, – то все равно отыщешь на себе присосавшуюся склизкую гадину. Вцепится же такая дрянь! Почти бесполезно пытаться отодрать ее силой. Но если окурить ее сигаретным дымом или смочить табачным соком, то тварь отвалится сама. Избавиться от кровососа также можно, приложив к нему размочаленные листья табака или же просто прижечь его сигаретой или зажигалкой, стараясь при этом не подпалить собственную шкуру.

От вездесущих комаров – другой напасти пальмовых болот, избавиться, увы, невозможно. Репелленты – сужу по обственному опыту – оказываются малопригодными. Конечно, можно залезть под противомоскитную сетку. Но это на отдыхе: ходить-то в ней не получится при всем желании. Даже если кожа у вас настолько нежна, что комариные укусы вызывают жуткую аллергию.

Вот что такое агуахаль, уважаемый читатель. К счастью, пока индейцы намерены ограничиться лишь средним и нижним течением тенистой Кунии. В болота нам тоже предстоит идти, но чуть позже. За «пчелиной водой»: так чайяуита называют самое любимое сладкое лакомство в джунглях – мед диких пчел.

Неслучайно именно сегодня все три семьи и я будем ловить рыбу. Весь вчерашний день и половину ночи лил дождь. Понятное дело, вздулась и большая река, и притоки, куда зашла рыба. Поэтому, чтобы не дать ей уйти вместе с убывающей водой, Аро и Кано по темну перегородили Кунии высокой циновкой-полотном из расщепленного бамбука.

Итак, все готово. Корзина до половины наполнена едкой массой из перемолотых листьев ах’кауа, и мы грязной тропкой, истоптанной широкими босыми ступнями, отправляемся в дом к Аро, где сидим и пьем масату. Постепенно сюда подтягиваются все новые и новые люди. Индеанки держатся отдельно. На лицах многих из них узоры-черточки черного, красного и фиолетового цветов. Последнее – от цветного химического карандаша. Выглядит красиво до тех пор, пока их не смоют пот и вода: в отличие от растительных красок карандаши не стойки к влаге. Яркие блузки некоторых женщин подчеркивают общее приподнятое настроение. Еще бы! Сколько бы рыбы не наловили сегодня, это будет отличным дополнением к столу. Особенно учитывая то обстоятельство, что последние два дня все мы сидим без мяса, перебиваясь вареными платано, юкой и масату.

По песчаному пляжу большой реки суетливо бегают два красноногих, черно-белых куличка-галстучника, самец и самка. Где-то неподалеку у них гнездо, вот птицы и волнуются. Индейцы зовут их уайраши и не употребляют в пищу, потому что верят, будто те обладают «секретом», как выражается Аро. «Секрет» в представлении чайяуита – все, что способно оказывать любое магическое воздействие. Это может быть трава, кости или черепа животных. Что же касается «секрета» куличка-уайраши, то он в следующем. Если юноша, желающий влюбить в себя девушку, убьет птицу, отрежет ей лапку, извлечет из нее трубчатую косточку и станет смотреть в нее «как в бинокль» на объект воздыхания, то это притянет девушку, и она влюбится в своего поклонника.

Есть еще другая крошечная серая пичуга, живущая возле рек парами и, редко-редко, попадающаяся на глаза по четыре. Чайяуита называют ее уишуруку и утверждают, что ей свойственно предсказывать будущее. К примеру, если она кричит: «Аши-аши», то путешествующие на каноэ должны знать, что она предвещает или приближение дождя, или какую-то опасность. Напротив, когда уишуруку весело щебечет, то все будет хорошо и плывущим ничто не угрожает.

Маленький коричневый ястребок-ми’мито’ с желтым «лицом» живет неподалеку от человека. Иногда, сидя на сухой ветви дерева, выдающейся из кроны, он громко кричит: «Пииии – пииии…» и своим криком предупреждает людей о том, что должно произойти что-то плохое. Например, человек плохо себя чувствует и, услышав голос ястребка, знает, что вероятность того, что он умрет – весьма велика.

- Хей! Ну’кутара щинща, ну’кутара щинща! – бормочет себе под нос Кано, полоща корзину с ядом в мутных водах Кунии.

Смысл его заклинания – оказывается, традиционного для чайяуита – можно перевести как: «Хей! Делайся глупой, делайся глупой!» Своими словами индеец заставляет рыбу «делаться глупой». Ну а если без лукавства – то полумертвой. Солнечные зайчики, пробившиеся через плотный полог крон, играют в полумраке кебрады, прыгая по грязным глинистым берегам, веткам кустов и деревьев, водной глади и телам чайяуита. Здесь, выше по кебраде, мы одни. Все остальные столпились ниже, в устье возле загороди, где поджидают одурманенную рыбу. Женщины и дети стоят на берегу, кто-то уже по грудь в воде. У других над поверхностью торчат лишь головы: они пытаются нащупать руками добычу в мутной глубине.

Взрыв смеха. Кто-то поймал длинноусого мраморного сомика и выбросил его товарищу на берег. Но тот рыбу не поймал, и она снова шлепнулась в воду. Ненадолго. Несмотря на общую толчею в неширокой речушке индейцы умудряются выбрать всю добычу, обследуя каждый сантиметр кромки берега и извлекая рыбу из таких мест, где я бы ее даже не заметил.

Пока матери бродят в воде их маленькие – лет трех-четырех дети сидят на берегу и тоже в меру сил помогают взрослым, подбирая выловленную рыбу и складывая ее в маленькую плетеную сумочку, которую обычно носят через плечо. Под конец, когда все, что можно было выловить – выловили, Кано снимает четырехметровую бамбуковую загородь. Рыбу делят на равные порции между семьями. Женщины и девочки тут же потрошат ее, выбрасывая кишки в реку, и разносят по домам. Аро, я и его жена с дочерьми и сыном возвращаемся домой. Индеанки, не теряя времени, ставят на очаг котелок с водой и принимаются стряпать еду. Вскоре из двух соседних домов приходят мужчины, за ними их жены и дети. От каждой семьи приносят две или три рыбины в подарок: сегодня все будут обедать в доме Аро. Настроение отличное: наконец-то мясо!

Вот уже и большая створка речной ракушки, служащая всем нам ложкой, лежит внутренней стороной вверх в опустевшей глиняной тарелке. Трапеза окончена. Каждый из нас семерых, мужчин и мальчиков, ел этой раковиной, поочередно зачерпывая бульон и возвращая ее на место, перевернув черной наружной стороной кверху. Теперь все мы благодарим друг друга ритуальным: «спасибо, брат, спасибо, брат». Опять пьем масату. Постепенно индейцы расходятся, возвращаются к себе домой. Нам же с Аро и его семьей предстоит еще идти в лес за медом диких пчел. Воистину, сегодня великий день обжор и сладкоежек!

Должен предупредить впечатлительного читателя, что разорять пчелиные гнезда в амазонской сельве – времяпрепровождение отнюдь не болезненное и не имеющее никакого отношения к мазохизму. Существует множество видов этих насекомых, однако большинство из них лишены жала и не кусаются. Поэтому основное неудобство при сборе меда в том, что десятки пчел беспомощно кружатся вокруг тебя, в отместку стремясь залезть в глаза и во все естественные отверстия на теле двуногого вандала.

Надо заметить, что у чайяуита пчела ассоциируется не с работящим существом, а как раз наоборот, с лодырем и лентяем. Тут индейцы в корне отличаются от нас, считающих пчел, равно как и муравьев, настоящими трудягами. У чайяуита есть такая сказка:

В прежние времена многоножка-амашура, дикая пчела-нино’ и гриф-супо’ были людьми. Все трое.

У одной старой женщины было три дочери, и вот они вышли замуж. Одна за амашура, другая – за пчелу, а третья – за грифа. Минул месяц со свадьбы, и мать отправилась поглядеть, какие у нее зятья. Пришла она на расчистку к амашура и увидела, что все деревья уже повалены, осталось только сжечь их.

Затем старушка пошла к пчеле, но так и не нашла его расчистку. Ведь тот даже не начинал расчищать лес, а вместо этого сидел в дупле большого дерева и шумел.

После пчелы женщина побрела искать своего третьего зятя, грифа-супо’. Но и этот не работал. Он лишь все время выбирал и ел блох из своих волос, которые для удобства снял с головы. А вот надеть волосы обратно супо’ так и не сумел. Поэтому, когда все превратились в животных, гриф остался с лысой головой…

Пора в лес за медом, ибо солнце уже клонится к вечеру. Уходим все, кроме одной из старших дочерей маленького вождя, остающейся в доме нянчиться со своим недавно рожденным братом. Его сын-подросток берет старое одноствольное дробовое ружье, сам Аро вооружается мачете, повесив его себе за спину. Теперь я понимаю, зачем чайяуита привязывают к рукоятке большого тесака красочный шнурок-пояс, которым женщины подпоясывают юбки: прежде мне не приходилось видеть, чтобы мачете носили, завязав на шее. Мне выпадает тащить топор на длинном топорище. Женщины несут два металлических котелка: один под «пчелиную воду», а второй под сури, или шуни – так называют индейцы больших жирных личинок черного жука-долгоносика, живущих в стволах пальм агуахе.

Сколько уже прожил среди индейцев, а все никак не могу привыкнуть к виду тропы, истоптанной босыми ногами мужчин, женщин и детей. Ладно где-нибудь на чакрах или старых заросших расчистках. Случается, что на свои «плантации» и в более обжитых местах индейцы ходят босыми. Но вот в сельве! Признаюсь, для меня вид отпечатков ступней на земле все еще несет налет экзотичности.

Тем временем наша колонна довольно шустро продвигается лесом, не обращая внимания на встречающихся чаще обыкновенного черных и бурых змей афанинга. Индейцы не убивают их, так как они не ядовиты и не нападают на людей. Вообще замечу, что эта моя экспедиция, как ни одна прежняя богата на встречи с разными кусачими и жалящими тварями: то наткнешься на скорпиона с кучей крошечных детенышей на спине, то на змей, некоторые из которых ядовиты и опасны. Будто тянет их ко мне. Невольно закрадывается в голову мысль: а не надумал ли какой-нибудь из лесных духов – уа’йян покалечить или и вовсе свести меня в могилу. Ведь что ни день – то какая-нибудь кусачая гадина.

Вот мы и пришли, наконец. В нетолстом стволе дерева на высоте роста индейца – дупло. Я замечаю его не сразу: оно залеплено черным застывшим воском пчел, а сам лаз закрыт плоской деревяшкой. Маленький вождь внимательно осматривает его и принимается отковыривать деревяшку пружинящим клинком мачете.

- Брат, когда ты нашел это дупло? – обращаюсь я к Аро.

- Год назад, – отвечает он.

- А ты уже доставал мед отсюда?

- Да, брат. Год назад доставал. А потом закрыл дыру, чтобы пчелы не улетели. Сейчас снова достанем.

И маленький вождь, поднапрягшись, отдирает крышку. В тот же миг из дупла с громким гудением высыпают десятки, сотни недовольных черных пчел. Аро же преспокойно, не опасаясь их укусов, запускает руки внутрь и извлекает оттуда куски мягких сот, сочащихся прозрачным, опьяняющим и дурманящим медом. Господи, какой аромат! Никогда прежде мне не доводилось пробовать такую фантастически прекрасную «пчелиную воду». Это не мед, а нектар олимпийских богов! Потрясающий букет!

Аро выгреб все, что можно было вытащить из этого гнезда, сложил в котелок и закрыл крышкой. Теперь несколько пар смуглых жаждущих рук тянутся к дыре в дереве, липкие пальцы тут же облизываются жадными губами. Вместе с прозрачным и жидким, словно вода, медом в рот попадает и ярко-оранжевая кашица из сот. Она кислая до оскомины, но прекрасно оттягивает приторную сладость «пчелиной воды». Когда слизывать уже нечего, маленький вождь закрывает деревяшкой отверстие и приматывает его к стволу отрезком лианы:

- Через год снова вынимать мед будем.

Солнце скрылось за тучами и, судя по громыхающим раскатам в небе, быть грозе. Несмотря на это мы не возвращаемся домой, а идем проверить еще одно гнездо диких пчел, которое приметил еще накануне маленький сын Аро. В нем должно быть много меду, потому что его еще ни разу не разоряли.

Да, задачка потруднее. Большое высокое дерево с корнями-контрфорсами убегает вершиной далеко вверх. И где-то там, на высоте метров пятнадцати, обосновались пчелы. Чтобы выяснить все наверняка мальчишка, ловко подтягиваясь на спадающих вдоль ствола толстых одеревеневших лианах, карабкается наверх. Да, гнездо действительно есть, но запрятано глубоко в стволе, так что придется валить дерево и расширять леток. Я в недоумении. Не дает покоя мысль: сколько же мы будем рубить этого гиганта и когда же вернемся домой? Гроза все ближе и уже очевидно, что она накроет нас.

- Быстро срубим, брат. Это дерево мягкое, его просто повалить. Сначала подрубим три корня до ствола, а потом оно само упадет, – разъясняет Аро.

Рубим по очереди, но основная часть работы достается все же маленькому вождю. Ему намного привычнее управляться с топором на длинном топорище, чем мне, с детства привыкшему к короткому. Жена Аро вместе с детьми устроилась поодаль на земле, подложив под себя кругом импровизированную подстилку из пальмовых листьев: ни один индеец никогда не сядет на голую землю!

Дерево падать не хочет. Оно трещит, временами откуда-то сверху с шумом прилетает перекрученный кусок лианы или здоровенная ветка, но ствол стоит. Он завис. Его, словно канаты, держат сотни метров вьющихся, изгибающихся и скручивающихся лиан. Аро приказывает всем отойти метров на пятьдесят и периодически покрикивает на мальчишек, которые норовят подобраться поближе. Сам же он то рубит, то шустро отбегает прочь, когда дерево начинает содрогаться и клониться. Гадаем, упадет или не упадет. Аро уверен, что рухнет. Я же готов поспорить: в сельве частенько случается обратное. Ствол застревает, повиснув в кронах соседних великанов, и обрушивается, когда ему заблагорассудится: может, через минуту, а может и через неделю.

Треск, грохот и гулкий удар о землю. Пестрящая туча листьев все еще кружится в воздухе. Мы карабкаемся на поверженное дерево, словно муравьи, разыскивая пчелиное гнездо. Наконец, находим. Надо опять рубить, чтобы добраться до хитрых насекомых, обосновавшихся в пустотах в глубине ствола.

Едва липкие ручейки сладкой «пчелиной воды» потекли в котелок, как первые капли тропического ливня гулкими, смачными шлепками обрушились с почерневших небес…