А. ГОЛОВНЕВ
доктор исторических наук, этнолог, кинорежиссер (Чукотка)

ПЕГТЫМЕЛЬ

При поддержке государственного концерна "Ямалинформ" и Ford-company, США

Фото автора

Журнал "Северные Просторы" - 2000 - № 2-3. - с. 42-48.

Натан Богораз не скрывал восхищения, глядя на рисующих чукчей: "Было странно видеть, как какой-нибудь дикий оленевод из глубины тундры или охотник за тюленями, от роду не державший в руках карандаша, взявши его своими неуклюжими пальцами, привычными к аркану и колью, проводил тонкие и Уверенные штрихи и быстро набрасывал ряд рисунков, неожиданно точных н своеобразно изящных". При чтении вышедшей в 1907 году книги Богораза о чукотской религии возникает ощущение, будто повествуют в ней рисунки, а текст лишь озвучивает их "за кадром". Богораз знал чукотский язык, но его диалог с чукчами шел на каком-то ином языке: он спрашивал словами, а в ответ получал рисунки.

С тем же языком изображений столкнулся на севере Чукотки археолог Николай Диков, в 1967 - 1968 годах обследовавший петроглифы (наскальные рисунки) на берегу реки Пегтымель. Кому отвечали предки чукчей, выбивая кусками кварца на полотне скал сцены охоты на китов и оленей? "Магия! - восклицает Диков. - Мечта об обильной добыче определила общий смысл пегтымельского наскального искусства. Больше забить диких оленей, больше забить морского зверя - вот что вызвало к жизни это искусство". Особенно его поразили рисунки людей с огромными грибами на головах: это люди-мухоморы или духи-мухоморы, пьянящие людей и уводящие их в мир видений и фантазий; их, по мысли археолога, изображали на скалах с той же "магической целью, чтобы вызвать обильный урожай мухоморов в тундре".

Чукчи-оленеводы, кочующие в долине Пегтымеля, не разделяют благоговения ученых перед петроглифами и считают их делом рук юного озорника или мечтателя стародавних времен. Предания о разрисованных скалах если и существовали, то канули в прошлое, а вслед за ними и обряды, когда-то проводившиеся на правом берегу реки Пегтымеля. Па левом берегу, у впадения речки Гэсмыткун, есть скала {камак), у которой проезжающие чукчи приносят номинальные жертвы. Там несколько десятилетий назад беглые зеки вырезали стойбище оленеводов. А на правом - люди вообще бывают редко, здесь никто не ставит яранг и не пасет оленей.

Чукчей не поклоняются разрисованным скалам, но в языке хранят для них особое название - каленмён (от кален - "раскрашивать", "рисовать"), в отличие от обычных прибрежных скал (енмыт). Пришлые старатели-золотодобытчики называют их кекурами, но чукчи уточняют: кекуры (по-чукотски перкат, от перкалаул - "камень-человек") - это стоящие среди горных долин фигурные камни-столбы, они намного древнее рисованных скал. Когда-то они были живыми людьми и зверями, но слишком страшными, отчего и окаменели. Под их толстой каменной кожей течет медленная жизнь, и кекуры время от времени разговаривают друг с другом. Шаманы тоже могут общаться с каменными людьми, некоторые даже пробовали мериться с ними силой, но, говорят, хватка каменного человека опасна даже для сильного шамана.

На исходе двух поездок на Пегтымель мне удалось добраться до страны каменных людей, расположенной на берегу моря к востоку от устья реки. Среди горных долин кекуры стоят то поодиночке, то группами, то длинными рядами, перерастающими в скальные хребты. Время и расстояния здесь не совсем обычные: кажется, глыбы находятся совсем близко друг от друга - настолько, что и впрямь могут поговорить, но путь от одной к другой оказывается таким долгим, что успевает смениться погода и вместо солнца с моря налетает туман. Только что каменный человек был беременной женщиной, и вот уже он - опирающийся на посох старик. Только что бородатый человек кормил с руки орла, но вдруг его лицо становится пастью ящера, а орел - трезубцем. Кружа у одного кекура, можно дать ему несколько имен, а затем, оглянувшись, обнаружить, что соседняя поляна с каменными изваяниями успела превратиться из солнечного города в лунную пустыню. Прежде чем высадиться на этот берег, я снимают резвящихся в морс китов, усевшись с камерой на тяжелой, спокойно отбивавшей удары волн льдине. Здесь, на берегу, даже киты показались мне игрушечными. Звук, исходящий от каменных людей, напоминает зияние пропасти; слушая его, я понимал, что мое завершающееся путешествие по Чукотке только начинается.

БЕССЛОВЕСНЫЙ ОБРЯД

Летом 1998 года я отправился к чукчам-оленеводам в верховья Пегтымеля с надеждой добраться от них к низовьям реки, где находятся скалы с рисунками. Путешествие но реке по разным причинам не заладилось, и я провел несколько недель в общении с дедом Наталько и его соседями по стойбищу. На другой день но прибытии, взяв камеру, я пошел с дедом на рыбалку. К тому утру мне удалось затвердить лишь одно чукотское слово - эпей (обращение к старшему, старику), а дед Наталько за свою долгую тундровую жизнь (его имя, кстати, означает "Тундровый") выучился бойко произносить только одно русское слово - "нормально". Так мы с ним весь день и общались: я ему - "эпей", а он в ответ - "нормально"; правда, на обратном пути к ярангам роли как будто поменялись, и уже он обращался ко мне: "эпей". За то же время я сумел втолковать деду, что перед камерой не надо замирать, а он поведал мне, что беспокоится о долгом отсутствии своей старухи, ушедшей навещать в соседнее стойбище дочь. Мы подолгу вместе вглядывались в распадок, откуда должна была появиться старуха. Он наступил на свои очки и помял дужку, я долго ковырялся, выправляя ее. Он ловил хариусов и пек их на костре, мне доставались самые жирные куски. При переходе вброд рукавов реки и остановках он отдавал команды двум своим собакам, я быстро научился их понимать и невольно следовал им. С того дня языкового барьера между мной и дедом Наталько не стало.

Вслед за словом "эпей" я выучил слово вапак (мухомор). В своих рассказах чукчи упоминали его то с усмешкой как стариковский способ опьянения, то с опаской как смертельный яд. Таинственная и чудовищная сила мухомора описывается в притчах о маленьком грибе, разрывающем своей головой тяжелое каменное тело земли. Люди, глотавшие мухомор, либо погибали, либо обретали невероятную мощь. Как-то провожая меня в тяжелый пеший переход по горам, один из стариков советовал: "Найдешь вапак, проглоти - не заметишь, как дойдешь". Тем же словом они называли "волчью смерть" - свернутый в пружину обмазанный жиром кусок китового уса с заостренными концами, убивающий проглотившего его волка.

Слово "вапак" звучало и в суждениях на самые серьезные и трезвые темы. Размышляя о судьбе Чукотки и своего народа, чукчи избегают политического языка, который не вносит в их жизнь ничего, кроме путаницы. Зато, как на откровения, они ссылаются на предсказания глотавших вапак "ясновидящих". Мухоморные пророчества разлетаются но всей тундре, становясь буквально притчей во языцех. Они передаются эмоционально и больше напоминают выкрики, чем внятную речь:

"Ой-ёй, учатся чукчи! Доучатся наши чукчи, что будут одни бумаги, а оленей не будет!"

"Ой-ё-ёй, олени! Что-то олени, кажется, пропадают! А где же люди? Вместо оленей продукты, ой, как много продуктов! Это за оленей дали! О-ого, теперь ни продуктов, ни оленей! Совсем оленей мало осталось!"

"Ой, на сопках много блоков построили! Ой, в них много людей! Ой, они пустеют, люди куда-то подевались! Конец света скоро наступит! Кто успеет, спасется на сопке Тиркиней (Солнечная гора), от них пойдет новая жизнь!"

Пегтымельские чукчи говорят, что мухомор должен быть не сорван, а выкопан с корнем, и не рукой, а деревянной палочкой. Его нельзя жевать, а нужно проглотить целиком. Желательно даже не запивать его водой, а просто побольше набрать в рот слюны. Если гриб "полезет" легко - будешь помнить увиденное, если плохо - все забудешь.

Многие чукчи боятся "принимать" мухомор, считают это делом или даже искусством "ясновидящих". Рассказы о тех, кто случайно отведал вапак, заканчиваются примерно так: "Разошлись они в разные стороны, и все погибли". Мухоморное "погружение" - рискованное путешествие в мир духов и умерших, ритуальная (а иногда реальная) смерть. Наталько рассказывал, как однажды, проглотив мухомор, он оказался в стране мертвых, прошел разные круги покойников, в том числе утопленников и светившихся "сгоревших". Всюду его поторапливали, предупреждая, что если он задержится, то останется навсегда. Между светящимися "сгоревшими" пройти было особенно трудно. "Только когда я нужную песню вспомнил, сумел пройти", - вспоминал Наталько.

Мне не удалось найти вапак в тундре - то ли лето выдалось холодное, то ли мухоморы попрятались. Одна .старуха рассказывала. что в детстве ей удавалось находить много мухоморов, на что ее отец. "ясновидящий", однажды заметил: "Не надо много собирать. Если увидишь, обойди стороной и скажи: Я тебя не видела, прости меня".

Я увидел вапак при слабом мерцании огня в темноте августовской ночи, когда начинался праздник нэгыргын. Наталько взглядом указал мне на маленький гриб, едва заметный среди огромной охапки зеле пых веток. Только что Рахтына, жена Наталько, добыла трением "живой огонь" и вынесла его из яранги. Охапка зелени, предназначенная для обрядовых действий, лежала рядом с разгорающимся костром. Так вапак вместе с "живым огнем" и домашними духами открывал главный ритуал чукчей, называемый праздником "молодого оленя или чукотским Новым годом. Он приходится на один из семи календарных сезонов - раннюю осень (нэгыргын) или лунный месяц "очищения кожи с оленьих рогов" (нетхыльын) и обозначает переход от года-лета к году-зиме.

Трехдневный праздник представляет собой цепь обрядов "обновления жизни": перенесение яранги на новое место, раскраска одежды и полога яранги, добывание нового ("живого") огня, встреча и проводы стада, жертвоприношение оленей, разрисовка оленьей кровью лиц людей и личин духов, изгнание злых духов келе ("задымление яранги"), "сосание важенок", изготовление духов-хранителей тайныквыт, сожжение и захоронения оленьих костей. Ритуал воспринимается как время-место сбора людей, зверей и духов, а главным его событием является встреча люден и вернувшегося с дальних летних пастбищ (летовки) стада. Жертвенные олени "приходят" в ярангу, их черепа крепятся к священному шесту у очага, под копыто оленя подкладывается травяная кочка - "чтобы ноге было мягко". В завершение обряда оленей "провожают" на волю, укладывая их черепа в направлении от яранги к тундре. В ответ на хорканье оленух, у которых отняли принесенных в жертву телят, из яранг несутся звуки бубнов. На третий день пастухи и их дети сосут молоко важенок, подражая движениям оленят, а женщины строят из травяных кочек, песка и камней маленькие яранги, у которых "остаются жить" принесенные в жертву олени.

В празднике участвуют все, но каждая яранга совершает свой цикл обрядов, в каждую приходят ее олени, в каждой звучат ее бубны, а ее обитатели раскрашивают свои лица особым рисунком. Я провел большую часть праздника у яранги Наталько, время от времени навещая хозяев остальных трех яранг. Исподволь расспрашивая легко говорящих по-русски молодых чукчей о значении того или иного действия, я с удивлением отмечал, что их объяснения почти полностью совпадают с моими догадками. В конце концов мне стало ясно, что обряд и не нуждается в словесном объяснении, в нем нет ничего тайного и иносказательного, он не просто открыт, а широко распахнут для всех его участников, в том числе для меня, чужака, которого в каждой яранге приглашали постучать в бубен, угощали запеченными на священном костре кусками оленины и кружкой припасенной на праздник браги.

Я чувствовал себя легко со своим скудным запасом чукотских слов еще и потому, что сложный, изобилующий действиями, звуками, нарядами, красками ритуал не содержал словесных формул - ни гимнов, ни молитв, ни заклинаний. Люди не безмолвствовали, но их разговоры текли своим чередом, а обряды напоминали театр пантомим. Создавалось впечатление, будто ритуал преднамеренно очищен от слов и речей, будто он - сам по себе речь, состоящая из движений, звуков и цветов. Старые чукчи верят, что подобные праздники с плясками-пантомимами под звук бубна устраивают не только люди, но и медведи, волки, собаки.

Впрочем, один облаченный в слова голос все же имеет прямое отношение к празднику. Это голос вапак, звучащий в мухоморпых пророчествах. Именно к обряду нэгыргын в прежние годы чукчи приберегали собранные за лето мухоморы. Августовский праздник и сейчас сопровождается обильными возлияниями, а прежде он был временем и местом мухоморных "погружении", По воспоминаниям Наталько, когда он был совсем маленьким ("носил кал'хикер" - меховой детский комбинезон), его родители вместе с другими жителями стойбища "ходили под мухомором" по двенадцать дней подряд, глотая вапак, гриб за грибом, каждый день. На двенадцатый день, когда олени пришли к ярангам, он, маленький Наталько, взял отца за руку и стал водить его среди стада. Показал рукой на здоровенного ездового оленя - вот этого надо забить. Оленя тут же забили. Показал на собаку, и се тут же принесли в жертву. Наталько с гордостью вспоминает не только о том, как его, почти младенца, беспрекословно слушался отец (родители позднее сами удивлялись случившемуся, но и о сверхъестественной силе "погруженных" пастухов, о легкости, с которой они ловили оленей короткими арканами или просто руками.

Осенний праздник означает окончание изнурительной летовки, в течение которой мужчины бродят, вернее, бегают за стадом в десятках километров от яранг, а в ярангах их семьи доедают последние крохи прежних запасов. Жизнь стойбища, будто замершая на лето, взрывается в эмоциональном ритуале с его пиршеством и разгулом, бдениями и видениями. По старым поверьям, даже па небесах в это время шумело празднество. Скорее всего, именно об августовских (праздничных) дождях говорится в чукотской сказке, рисующей дикую вакхическую сцену с участием небожителей: одноглазый человек-молния волочит за ноги свою одноглазую сестру; она пьяна от мухоморов, от ударов ее затылка о небесный пол раздается гром, изливающаяся из нее моча падает на землю дождем.

Истоки праздника уходят в эпоху, когда чукчи были не пастухами, а охотниками. Многие черты августовского ритуала, связываемого сегодня почти исключительно с оленеводством, выдают в нем обряд охотничьего "благодарения". По обилию приносимых в жертву оленей праздник напоминает массовую "поколюгу" диких оленей на речной переправе, и в прошлом он был посвящен встрече-сражению людей и дикого стада.

ПЕЩЕРНОЕ ВДОХНОВЕНИЕ

На следующий (1999) год мне удалось побывать в низовьях Пегтымеля, где находятся скалы с рисунками. Первое же ощущение от петроглифов показалось знакомым, как повторяющийся сон. Изображения на скалах легко перекликались с чукотскими обрядами, причем не столько сюжетами, сколько простым до невыразимости языком. Картина "Разговор оленей" отчетливо звучала чукотскими бубнами, среди пляшущих людей-мухоморов я узнавал маленького Наталько, держащегося за руку своей матери.

В середине скалы, на которой находится большинство рисунков, есть пещерка, где можно укрыться от ветра, дождя или метели. Левая стена пещеры на высоте глаз сидящего человека испещрена точками и беспорядочными "пробами пера" - здесь древний художник делал наброски будущих картин. Скала выступает на перегибе береговой гряды подобно мысу. Из устья пещеры просматривается огромное пространство долины Пегтымеля, и она могла служить не только удобным укрытием в непогоду, но и наблюдательным пунктом во время охоты на дикого оленя или войны. На той же высоте в скалах вверх и вниз но течению реки есть еще две маленькие расщелины-пещерки, грани и выступы которых тоже оббиты пробами и зарисовками. Складывается впечатление, что обитатели Пегтымеля были одержимы каким-то пещерным вдохновением.

Чукчи не обожествляют природу, как о них иногда пишут, и даже не очеловечивают. Они просто не отделяют себя от нее. Мужчина, полагающий, что его любимая ручная оленуха вскоре после смерти возродится в его дочери, или женщина, считающая себя возрожденной нерпой (не вообще нерпой, а той самой, с рассеченным ухом), не мыслят символами, не веруют, а просто осознают все это как действительность. Раскапывая нору тундровых мышей и добывая оттуда вкусные сладкие корешки, чукотская женщина кладет взамен припасенные кусочки мяса или рыбы - "чтобы в доме мышек тоже была еда". Дети оленеводов поразительно точно воспроизводят голоса новорожденного олененка, кормящей оленухи, распаленного страстью оленя-самца. Накидывая на плечи оленьи рога и хоркая по-оленьи, они убегают от своих сверстников, ловящих их арканом. Пойманных "оленей" валят на землю и "забивают", изображая удар ножом в сердце. Затем "олени" и "пастухи" вскакивают на ноги и меняются ролями. Так чукотские дети играют ("рисуют") впечатляющие их жизненные сцены.

В обрядности чукчей любое изображение, будь то выстругивание деревянной фигурки домашнего духа тайныквыт или раскрашивание кровью лица, служит обозначением каких-то важных связей. Рисунок кровью на лице связывает в едином пространстве-времени людей одной яранги или одного очага, духа огня и покровителя стада (на его личину наносится тот же рисунок), священные вещи (их смазывают жертвенной кровью) и самих оленей. Знак крови устанавливает, вернее, каждый год переутверждает некий "корень" отношений между людьми, духами, оленями, вещами. Подобный "корень" выражен и в рисунке на верхней части полога яранги, где красной краской изображены слева направо: олененок и олень, солнце, человек и человечек. Если духовным двойником хозяйки яранги является птичка кэлелен пчекальгын, то и ее изображение рисуют на пологе; при этом на кухлянки детей пришивают перышки, а к обуви - птичьи коготки. Одна старуха после смерти мужа нанесла на свой полог рисунок четырех лосей черной краской (углем, перемешанным с нерпичьим жиром). Заменив красное черным, она утвердила иной "корень" жизненных, вернее, смертных связей.

Многие рисунки на скалах Пегтымеля отображают сверхсостояния. Это картины охотничьей героики, соседствующие с мухоморными видениями. Это завораживающие зрелища, не передаваемые человеческим языком, сцепы диалога духов, людей и зверей, которые могут быть воспроизведены в ритуалах и повториться в реальности, если они запечатлены ("укоренены") в изображениях.

Иногда, обнаружив в укромной скальной нише очередной силуэт оленя или гриба, я ловил себя на ощущении, будто рисунки намеренно скрыты от глаз, что они - священный клад. В отличие, например, от огромных норвежских изображений, пегтымельские рисунки маленькие, величиной с ладонь. Их трудно заметить с реки, не видны они и с верхнего края обрыва, многие укрыты в скальных нишах. Художник явно не был озабочен манифестацией своих творений, напротив, он создавал для них покой и уют. Расположены рисунки на уровне глаз сидящего, реже стоящего человека. Художник не был скалолазом, он работал, присев в укромном месте у тропы на удобный скальный выступ. Едва ли здесь, у камня, мог проходить какой-либо массовый ритуал. Скорее всего, скала удостоилась чести быть отмеченной рисунком за то же, за что раскрашивают теплый полог яранги. Только на пологе рисует женщина, а скала стала охотничьим "пологом" для тех, кому приходилось подолгу укрываться в ее пещерках.

На скалах изображено более трех десятков людей-грибов. Среди них - полуобнаженные или обнаженные женщины, что подтверждают видевшие рисунки чукчи. В некоторых композициях обнаженным женщинам вторят изображения мужчин с рельефно обозначенными детородными органами. Некоторые из эротических картин несут па себе следы царапин или шорканья, что не исключает сексуально - "магического" к ним отношения.

Облик людей с огромными шляпами-мухоморами над головами (или вместо голов) сходен с чукотскими описаниями мухоморного погружения: "Когда проглотишь мухомор, чувствуешь себя крепко; ноги идут, но голова другая - голова мухомора на тебе". Старик Наталько рассказывал, что в одном из своих погружений увидел уходящих из яранги людей (предзнаменование их смерти). "Ты это видел?" - перебил его слушатель-чукча. "Я-то не видел, это видел вапак", - ответил Наталько. Представление чукчей о замещении головы человека шляпой мухомора объясняет странную сцену, описанную когда-то Богоразом: "Один пьяный мухомором ходил кругом со втянутой шеей и уверял каждого, что он не имеет головы".

Часто люди-грибы предстают отстраненными участниками охотничьих сцен, будто рассказчики-провидцы, изрекающие мухоморные пророчества. Иногда они танцуют в окружении оленей, будто исполняя обряды праздника нэгыргын. В отдалении от главной картинной галереи я нашел петроглиф, на котором мухомор изображен между байдарой и китом, и назвал его "Вапак-китобой". Гриб на рисунке не уступает в размерах киту. Мне вспомнился рассказ об анадырских чукчах, глотавших вапак перед началом охоты на оленей "для приобретения большей ловкости и проворства". Вспомнились предания о свирепых викингах-берсерках, поглощавших перед боем красные мухоморы. Воспоминанием представился и этот рисунок на пегтымельской скале, где бесстрашный вапак ведет байдару китобоев наперерез киту.

Мне самому не помешала бы пара "пятнистых", когда я сидел среди моря на льдине и ловил в объектив играющих неподалеку китов. Позднее, уже на берегу, я рассматривал разноцветные пятна мха на серой скале и различал в них то высунувшийся над волной хвост морского чудища, то однорогого оленя, то маленького смешного человечка. Скала будто дразнила: подрисуй киту фонтан, а оленю второй рог. Здесь, на Чукотке, учителем рисования была сама природа. Ее простой язык движений, звуков и красок переняли и чукотские люди, бившие огромных китов в ледяном море и выбивавшие маленькие рисунки на скалах Пегтымеля. Эти рисунки понятны и людям, и зверю, и морю, и самим скалам. Они очень похожи на обряды, только не прерываются, а живут в бесконечно растянутом мгновении - как "каменные люди", застывшие в причудливых позах среди межгорных долин.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

© А. ГОЛОВНЕВ, текст, фото, 2000.

---

Пишите нам club@curanderos.ru